На протяжении 1920-х гг. китайцы в качестве объекта «другого» появляются на страницах дневника Ильина лишь несколько раз. При этом никакого более или менее четкого образа с соответствующим набором характеристик и черт мы не видим. Так, за пределами Харбина китайцы выступают, как нечто чуждое русским в социально-культурном отношении. Во время поездки в Северный Китай в 1926 г. Ильин отмечает: «милый Харбин, это подлинный русский город по сравнению с тем, что делается здесь..., со всех сторон выпирает китайщина». В периоды обострения отношений между русскими и китайцами эта чуждость перерастает во враждебность, и китайцы приобретают характерные черты образа «врага». В начале 1920-х гг. после отмены особых прав для русского населения в Маньчжурии оно стало на некоторое время объектом разнообразных злоупотреблений и насилия со стороны китайских властей, что весьма болезненно воспринималось эмигрантской общественностью. В частности, Ильин неоднократно с горечью подчеркивает полное бесправие русских и неприязненно отзывается о действиях китайских властей. Похожая ситуация складывается в 1929 г. в период советско-китайского конфликта вокруг КВЖД, вылившегося в крупномасштабные военные действия на китайской территории. Ильин отмечает, что «по городу ходить можно только до 12 ночи, так как объявлено военное положение.... Ежедневно грабежи, побоища и насилия...». И дальше особенно показательно: «"конфликт'' кончается далеко не благополучно для китайцев. И вот странное ощущение еще раз: с одной стороны радуешься, что красные не добрались до Харбина, с другой как приятно, что китайцы побеждены русскими...».
По-другому обстояло дело в отношениях между русских эмигрантами и японцами. В 1920-е гг. эмигрантское сознание практически не выделяло японцев как особый элемент социально-культурного пространства Харбина. Дневник Ильина в этом отношении, несмотря на субъективизм оценок, дает нам неоценимый материал об эволюции представлений и складывании образа японца и Японии в сознании русского эмигранта. Начиная с1926 г. Ильин достаточно тесно контактировал с японцами сначала в Харбине, а затем в Чанчуне. В 1926-1928 гг. он работал в Русско-японском институте в Харбине и Японском консульстве. Заподозрить Ильина в ненависти ко всему японскому очень сложно. Он с интересом занимается изучением японского языка у жены заведующего библиотекой ЮМЖД Курио, хотя и не воспринимает это вполне серьезным занятием. Составляет сборник японских сказаний (по-видимому, используя перевод-подстрочник), который в дальнейшем был издан. И в то же время японцы для Ильина, в отличие от китайцев, выступают чем-то устойчиво противоположным, чуждым и в дальнейшем даже враждебным русским. В 1937 г. Ильин пишет: «...Японцы очень тупы и неодаренны. Они берут сухой зубрежкой, упорством и нечеловеческой усидчивостью. В японском классе не чувствуется даровитости, блеска, интереса к формам жизни, к окружающему миру...» 2. И несколько дальше: «...японцы очень внимательны, стараются, но необычайно тупы и это очень чувствуется. Наши русские головы совсем другое: я помню простых полуграмотных солдат, юнкеров в школе прапорщиков с 2-4 классами начального училища - никакого сравнения! Чувствуется что-то живое; понимание, быстрая любопытствующая мысль, сообразительность, острота смысла, а у этих ничего!».
В дальнейшем негативизм в оценках японцев на страницах дневника Ильина еще более возрастает. В 1928-1929 гг. Иосиф Сергеевич служил в Чанчуне чиновником особых поручений при Квантунском генерал-губернаторстве. Чанчунь после русско-японской войны 1904-1905 г. имел большое значение для японцев, являясь начальным пунктом Южно-Маньчжурской железной дороги, и потому японское влияние здесь было весьма сильным. Чанчунь для Ильина явился чем-то противоположным Харбину, с крайне редким русским населением, «влачащим жалкое существование и еле зарабатывающим себе на пропитание. Все, что было мало-мальски более энергичного, или все, кто имел хоть малейшую возможность, отсюда выбрались в Харбин, Шанхай, Тяньцзин». Главную причину такого положения дел Ильин, по-видимому, видит в японцах, поскольку «лучшего всего у них уживаются люди абсолютно аморальные и подлые, чем, кажется, хуже человек, тем он пользуется большим фавором у японцев!». Проживая в Чанчуне, Ильин дает несколько дополнительных характеристик японцам. «Вообще у японцев шпионаж всюду и везде и где только можно они имеют «осведомителей». ...следят за всеми, никому не верят, следят даже друг за другом!». «У японцев нет ни малейшего гражданского мужества - они низки и подлы, покрывают друг друга и никогда не сознаются до последней возможности в совершенном поступке». «...нет и скромности - японцы страшно мнят о себе, необыкновенно самонадеянны и хвастливы... Больше: они считают, что японский народ будущий владетель мира и верят в японский мессионизм».
В конце 1931 г. японская Квантунская армия оккупировала Маньчжурию, инициировав здесь создание нового государства - Маньчжоу Го. Российская эмигрантская колония неоднозначно восприняла японскую оккупацию и образование нового государства. Определенная часть рядовых эмигрантов и представителей политической элиты восторженно реагировали на все происходившее. Харбинские газеты писали о новой жизни маньчжурского края, о высоком энтузиазме жителей в создании нового-государства. Ильин отметил в марте 1932 г. в своем дневнике: «...в день прихода японцев целая группа русских, среди которых были студенты, пресловутые фашисты и различные «монархисты», перед японским консульством орали «банзай» и махали японскими флагами...». На коронации императора Маньчжоу Го Пу И с верноподданническими заявлениями выступили генералы В.А. Кислицин и Г.А. Вержбицкий, архиепископ Мелетий и др. Белоэмигрантские идеологи В.Ф. Иванов, В.В. Энгельфельд превозносили государственный строй Маньчжурской империи как образец для «освобожденной России». Другая часть эмигрантов отнеслась к изменениям в Маньчжурии весьма настороженно, воспринимая их даже как угрозу существованию русской колонии. К этой группе принадлежал и И.С. Ильин, который считал, что «приход японцев знаменует для русских совершенную и навсегда потерю Маньчжурии и что японцы нас тоже отсюда выжмут, но только уж наверняка, не дав нам возможности попросту тут существовать... ».
Реформы первой половины 1930-х гг. в Маньчжурии, проводимые японской администрацией, показали, что цели, которые преследовали японцы далеко не всегда и не во всем соответствовали устремлениям российской эмиграции. Стремясь использовать антисоветский потенциал эмиграции японские военные власти, не учитывая интересы русского населения, начали подталкивать процесс политической консолидации этой в сущности разрозненной и пестрой массы. Такая политика отрезвила многих, кто ждал от японцев гарантий прав русского населения в пределах Маньчжоу Го как национального меньшинства. С середины 1930-х гг. начался интенсивный отток русского населения из Маньчжурии.
Изменение ситуации в Маньчжурии, в очередной раз создавшей препятствия для нормального существования российской эмигрантской колонии, способствовало изменению, как образа «себя», так и образа «другого» в эмигрантском сознании. На первый план в эмигрантском дихотомич-ном противопоставлении «мы - они» выходят японцы, приобретающие в течение 1930-х - начале 1940-х гг. все более устойчивую маркировку в образе«врага». В данном случае дневник Ильина при всей его индивидуальности демонстрирует дальнейшую эволюцию, характерную для сознания русского эмигранта.
Первой отличительной чертой записей Ильина 1930-х гг. является практически полное неприятие проводимых японскими властями преобразований в Маньчжурии, которые рассматриваются как постепенное наступление на права русских эмигрантов и угрозу самому существованию русской колонии. Описывая приезд в Харбин в январе 1933 г. главнокомандующего Квантунской армии, когда жизнь всего города была буквально парализована, улицы перекрыты, лишнее население с улиц удалено, закрыты магазины, кафе, парикмахерские и т.д., Ильин отмечает: «не подлежит никакому сомнению, что деление на расы - белую и цветные не напрасно. По своим умственным, духовным и моральным качествам белая раса стоит на высшей ступени и уже за ней располагаются все остальные...».
В 1935 г. в Маньчжурии создается Бюро русских эмигрантов в Маньчжурской империи (БРЭМ), в функции которого входило представление интересов эмигрантов перед властями и консолидация эмигрантского населения для участия в реализации общегосударственных задач. Каждый эмигрант должен был зарегистрироваться в Бюро, а поскольку многие не спешили с регистрацией Бюро, по словам Ильина, «пустилось на провокации и угрозы... Теперь оказывается каждый не зарегистрированный военный будет рассматриваться как вредитель... Картина ясная - желание стоящих за спиной [Бюро] во что бы то ни стало заставить русских стать на сторону тех, кто является хозяевами положения... Тут расчет такой: напугать, чтобы все бросились регистрироваться и тогда инсценировать эмигрантскую «сплоченность» и из нее состряпать покорную, послушную, не столько лояльную, но и услужливую толпу... Ужасно жить в такое время, еще горше, что родился русским».
В 1936 г. Ильин пишет о беззакониях, которые творят японцы, обсчитывают, обманывают, недоплачивают, и «все их начинают ненавидеть». «...Вообще арестовать может всякий - и чиновник, и служащий магазина, и полицейский, и жандарм, и солдат - лишь бы это был японец!».
В 1936 г. для населения Маньчжоу Го были введены обязательные курсы военной самоохраны. Ильин писал по этому поводу: «Завтра в субботу будем с шести вечера сидеть как кроты запершись в одной комнате с завешенным окном. Три ночи подряд жизнь в городе должна прекратиться. Люди да 45 лет, занятые в военной самоохране, целую неделю в форме будут носиться из одного конца города в другой, оторванные от службы, работы; и за это им не дадут ни гроша».
Еще несколько зарисовок 1936 г. «С 1 января часы переводятся на час вперед... Переставлять же время только потому, что в Токио оно на час с лишним разнится столь же логично, как если бы захотеть жить по нью-йоркскому времени и просто приказать всем работать ночью, а спать днем! Трудно представить до чего могут дойти обезьяны, когда вдруг начнут себя воображать людьми». «Дождались и школьной «реформы», начало учебного г. теперь будет с 1 января... Русские эмигрантские*Школы никаких субсидий не получают, денег им никто не дает, а вот приказывать им выполнять идиотские реформы приказывают...». В 1937 г. школьная реформа вновь отразилась в дневнике: «...Итак, принялись вплотную за школы. Все необыкновенно просто и ясно: все школы должны быть одного типа, с общей программой и одним языком - японским!!» Японский представитель на собрании директоров всех школ «подчеркнул о неумении русских воспитывать своих детей, что видно хотя бы по тому, что среди русской молодежи необычайно много наркоманов...».
Ильин пишет о постоянно увеличивающихся поборах с населения, росте цен, сравнивая их с ценами при китайской администрации. 1937 г.: «Жизнь подорожала на 50-70%. Линия замерла совершенно. Станция Яо-мынь, например, сейчас мертвой лежит и по выражению одного железнодорожника, только что там побывавшего, словно корова языком слизнула все былое благополучие. Так везде и во всем». Вообще Ильин достаточно часто сравнивает жизнь при китайской администрации с нынешним положением, замечая, что «при китайцах не было ничего подобного, ибо не было благожелательной почвы. Да был произвол, взяточничество, может быть иной раз насилие..., но китайцы не вводили, да и по существу своему не могли ввести в систему подлость и провокации. Теперь для этого сложилась почва, опора и пожалуйста, немедленно пышным цветом расцвел цветок». На страницах дневника все чаще появляются уважительные оценки Китая и китайцев: «Как можно прожив долго в Китае не любить и не уважать эту страну. Китай мудр, мудр как глубокий старик, который все видел, все знает, все пережил».
Второй важной чертой дневниковых записей Ильина периода 1930-х гг. является постоянное противопоставление русских и японцев, как противоположностей, антиподов. То, что характеризует японскую культуру, по мнению Ильина, это публичные дома и парикмахерские, возникающие сразу вслед за появлением японцев: «Оказывается тут в Ажихэ, на небольшой станции восемь публичных домов!!».
При посещении в 1935 г. станции Ажихэ после продажи КВЖД советской стороной, автор дневника отмечает: «Милое Ажихэ. Опять приехали сгс^а прожить деревенской жизнью полтора месяца. Но какая разница! В железнодорожном поселке тишина и мертвечина. Помню при русских: жизнь, что называется, кипела. Вечерами казенные флигеля светились огнями, слышались голоса, граммофон, пение, гуляли люди. В собрании полно народу... Теперь в этих квартирах поселились японцы. Они как кроты..., мертвый народ. Народ, лишенный всякой одухотворенности, жизни, талантливости. Придет и все умертвит». Зарисовки жизни Харбина второй половины 1930-х гг. носят тот же мертвящий колорит: «Сейчас весь Большой проспект от Собора до Управления железной дороги, Собрания и Коммерческого училища [центр Харбина - С. С.J словно вымер. Никакой жизни, черные силуэты железнодорожных (флигелей, редкий прохожий, шаги которого гулко раздаются в темноте...» .
Ильин постоянно сетует на тяжелое положение эмигрантской общины, совершенно бесправной и беззащитной. И эта «беззащитная и вымирающая эмиграция не только ничего не может сделать, но и не способна ни к какому протесту...»27. Все чаще его внимание обращается к России, единственно с которой он связывает будущее русских в Маньчжурии. Ильин радуется успехам советского оружия в столкновении с японцами на озере Ха-сан, замечая, что Россия «возвратит японцев в прежнее естественное полудикое состояние, охладив их завоевательный пыл».
Эволюционирование представлений о японцах в сторону образа «врага» в эмигрантском сознании способствовало усилению симпатий в отношении Советского Союза, особенно с 1941 г., когда значительная часть русских эмигрантов встала на патриотические («обороннические») позиции. Часть эмигрантов наладили сотрудничество с СССР в деле борьбы с общим врагом.